Интересно проследить разницу в мировосприятии, когда речь заходит о мыслях, чувствах и эмоциях.

Локализация эмоций

В русском языке разумным центром личности выступает голова: светлая голова, ветер в голове. Эмоциональный центр — сердце: сердце в пятки ушло, в сердцах, сердцем чую, сердиться. Иногда мы чуем нутром или кто-то сидит у нас в печенках. Но так не у всех.

В новогвинейском языке мелпа счастливый звучит как kitim kai (‘хороший живот’), печальный — kitim kit (‘плохой живот’). В удмуртском переживать будет кöт бöрдэ (‘живот плачет’), а прийтись по вкусу — кöтэ кельше (‘в живот нравиться’). В африканском языке догон kindè lògòmò — прийти в ярость (‘дать почувствовать печень’), kindè èllèmò — получить удовольствие (‘подсластить печень’). У англичан читаем be guided by one’s heart not one’s head (‘решать не разумом, а сердцем’), his heart melted with joy (‘у него сердце замерло от радости’), а также to have guts (иметь мужество, буквально ‘иметь кишки’).

Сердце, живот и печень — базовые эмоциональные центры в языках мира. Связь чувств с анатомическими органами легко объяснить с точки зрения физиологии. Когда мы волнуемся, боимся или радуемся, активно работает вегетативная нервная система: сильнее бьется сердце, кровь приливает к лицу, учащается дыхание, руки потеют, ускоряются или наоборот, замедляются, процессы в кишечнике. Это реакции, которые мы не контролируем сознательно. Ярче всего мы ощущаем эффекты в области сердца и живота. (Ни в одном языке мозг центром эмоций не является.) У кого-то определенный внутренний орган вступает единственным центром эмоций, у кого-то (частично видим и у нас) наблюдается разделение обязанностей: например, сердце отвечает за положительные эмоции, а печень — за отрицательные. Но в целом все крутится вокруг сердца, печенки и желудка-кишок.

Эмоциональная лексика

Много интересного выясняется при анализе эмоциональной лексики языка: количества, состава, синтаксической роли.

В английском, например, активных эмоциональных глаголов очень мало, из наиболее употребительных — worry, grieve, pine (чаще в ироничном смысле). Англичане предпочитают be glad, be sad, be angry — пассивные эмоциональные состояния, в которых человек не отдается чувству безраздельно. То есть подумал о чем-то, стал грустным, подумал о другом — все нормально.

Мы же выкладываемся на всю широту души. В русском языке активных эмоциональных глаголов целая куча: радоваться, грустить, волноваться, скучать, злиться, нервничать, возмущаться, восхищаться и так далее. Вербальное выражение чувств для нас — одна из важнейших функций живой речи. Отдельно стоит отметить, что добрая половина русских эмоциональных глаголов — рефлексивные, заканчиваются на -ся. Все эти эмоции возникают как бы сами по себе, независимо от желания человека, но разворачиваются на полную катушку. Это же проявляется в безличных конструкциях мне грустно, завидно, скучно, весело. Будто какая-то сила свыше наваливает на нас грусть или радость, и мы начинаем неистово выражать это чувство.

Мы вообще как-то слабо контролируем свою жизнь и не отвечаем за свои действия. Англичанин говорит I have to do it, I can do that. Мы же чаще говорим мне надо это сделать, мне можно это делать (при наличии параллельных я должен это сделать, я могу это сделать). Нам спится, хочется, работается, верится. Об английском миллионере скажут he succeeded, о русском — у него получилось, как будто это не особо от него зависело.

Очень хорошо этот взгляд на мир как на большого родителя отражается в словах обидеться и обида. Для них нет полных аналогов в других языках: английские to offend, offense, французские offenser, offense, немецкие beleidigen, Beleidigung означают ‘оскорбить, оскорбление’. Обида — это совсем другое. Тут дело не в чести, а в общей справедливости, тут жалость к себе, смешанная с претензией к окружающим.

Но несмотря на некоторую инфантильность и склонность к фатализму, мы в целом неплохие ребята:

Русские по природе своей добросердечны, но чрезвычайно зависимы от устоявшихся социальных привязанностей; они лабильны, — нерациональны, сильны, но вместе с тем недисциплинированы и испытывают потребность подчиняться некоему авторитету.
Клайд Клакхон

Где об этом почитать

А. Вежбицкая. Язык. Культура. Познание
А. Зализняк, И. Левонтина, А. Шмелев. Ключевые идеи русской языковой картины мира / Отечественные записки. 2002. Вып. 3
М. Руссо. Локализация эмоций в языках мира

Связь языка, мышления и мировосприятия — тема сложная и волнующая. Часто можно слышать что-то вроде «немцы такие пунктуальные, потому что у них четкий язык» или «американцы больше продвинулись в информационных технологиях, потому что у них язык логичнее». Я тоже в свое время глубоко закопалась в вопросе и теперь буду постепенно рассказывать о влиянии нашего языка на то, как мы видим мир и как думаем.

Начну с цветовосприятия и цветообозначения.

Прежде всего, понятие цвета есть не во всех языках. Вот слово видеть есть во всех, а цвет — нет. То есть людям во всем мире важно передавать друг другу зрительную информацию вообще, но не для всех важно, какого предмет цвета.

С древних времен жизнь для людей делилась на дни и ночи, поэтому вполне естественно, что во многих языках большую роль играет различие между светлыми и темными цветами. В языке куку яланджи и некоторых других австралийских диалектах вообще только эти два цвета и есть — светлый (bingali) и темный (ngumbu).

В чукотском и беллонезийском три цвета — черный, белый и красный. Черным называют все темное, белым — все белое и яркое, красным — красноватые оттенки.

Красный — цвет крови и огня. Огонь согревал человека с начала времен, и жизнь без него была немыслима. Кровь — горячая сущность жизни, несущая сакральный смысл. В австралийском языке варлпири красный цвет так и называется — yalyu-yalyu, буквально кровь-кровь.

Кадр из мультфильма «Коты-аристократы»

В языке острова Ниас четыре цвета — черный (все темное), белый, красный и желтый. А у туземцев острова Мюррей есть черный, белый, красный, желтый и зеленый, синего цвета нет. (Когда островитян спросили, какого цвета небо, они ответили: golegole — черное. Ясное голубое небо в сознании аборигенов почему-то было похоже на цвет грязной воды.)

Желтый — цвет солнца, зеленый — цвет растений, синий — цвет неба. Естественно, люди называют то, что их окружает. Но почему не всем нужны отдельные цвета, если они явно присутствуют в их жизни? И почему нет языков, в которых был бы черный и, скажем, голубой? Или где кроме черного с белым был бы зеленый? Все это наводит на мысль, что называние цветов в языке как-то связано с их порядком в спектре.

Так же подумал в конце XIX века филолог Лазарь Гейгер. Он занимался ведическими поэмами и выяснил любопытное: гимны переполнены изображениями небес — рассветы и закаты, сверкание молний, темные тучи. Но прочитав даже все эти поэмы, мы не узнаем, что небо синее. Не находится синих небес и в библейских сказаниях.

К этим исследованиям Гейгера подтолкнула работа другого увлеченного человека — Уильяма Гладстона. Он изучил поэмы Гомера и поразился цветовым обозначениям. Там есть «виноцветное» море и быки, «фиолетовые» овцы, «зеленый» мед и лица. По легенде Гомер был слепым, но остальные греки слепыми-то не были! Подсказали бы поэту, что что-то не то он насочинял.

И Гейгер решил, что во времена Гомера люди просто не различали цвета, как это умеем мы сейчас. Ему вторил офтальмолог Гуго Магнус, который выдвинул теорию о том, что глаз человека постепенно эволюционировал и учился видеть сначала самые яркие цвета, красный и оранжевый, потом менее яркие желтый и зеленый — и так до конца радуги. И современники Гомера еще имели «сумеречное» зрение — то есть видели мир таким, каким он нам кажется вечером.

Мы видим разные цвета, потому что на сетчатке у нас есть особые клетки — колбочки. Колбочки бывают трех типов — каждый чувствителен к волнам определенной длины. Сами клетки только поглощают фотоны определенного участка спектра, а информация о цвете формируется уже в мозге. Палочки — клетки для ночного зрения. Они ловят очень слабые световые волны, но механизмом цветоразличения не обладают. Поэтому в сумерках нам все видится серым.

Гладстон полагал, что, с развитием изобразительного искусства и усовершенствованием красителей глаз тренировался и так мало-помалу научился различать все оттенки спектра. Поэтому и в языках нецивилизованных туземцев может не быть каких-то цветов.

Но тут нашлось два существенных противоречия: во-первых, оказалось, что у древних египтян, которые жили задолго до Гомера, был очень насыщенный словарь синего, а во вторых, при раскопках в Микенах обнаружили множество драгоценных камней — лазуритов. Лазурит синий и непрозрачный, и вряд ли греческие цари дорожили бы им так, если бы не видели его роскошный цвет — камень был бы похож на простую гальку. Кроме того, для эволюции глаза пара-тройка тысячелетий — срок очень маленький.

Теория эволюции цветного зрения через тренировку звучала, конечно, нелепо. Но другого объяснения «виноцветным» овцам и прочему долго найти не могли.

В какой-то момент ученые всерьез взялись за дело: стали проводить эксперименты и ездить в экспедиции, собирали языковой материал. Выяснилось интересное: даже если цветовой словарь какого-либо языка был очень ограничен, его носители без труда проходили цветовой тест: разбирали по парам шерстяные нитки определенных оттенков. То есть со зрением у них все было в порядке. А когда туземцев спрашивали, почему же у них нет названий каких-то цветов, они смеялись — какая глупость! Зачем нужны отдельные слова для таких оттенков?

В 1969 году лингвисты Брент Берлин и Пол Кей выпустили книжку, в которой доказывалось, что названия цветов в языках действительно появляются в том же порядке, в каком они следуют в спектре. Более того, они выяснили что народы делят спектр на цвета по схожим принципам: например, относят светло-оранжевый оттенок к желтому, бирюзовый — к голубому и так далее. И кроме того, установили, что существуют цветовые «фокусы» — «идеальные» оттенки для названий цветов, очень схожие в совершенно разных языках. Это был прорыв.

Таким образом, стало понятно, что цветоназывание явно завязано на цветовосприятии. Мы сначала даем имена цветам с наибольшей длиной волны, будто раньше их замечаем. И постепенно двигаемся по спектру от красного к фиолетовому.

Но помимо физиологии, с цветоназыванием связаны и сложившиеся культурные особенности. Синий и голубой отстоят друг от друга на спектральной линейке так же, как синий и зеленый. При этом в русском есть синий и голубой, а в английском один blue. А японскому aoi соответствуют оттенки и синего, и зеленого (поэтому в Японии необычный разрешающий сигнал светофора).

Мы делим спектр и даем названия его участкам немного по-разному. И это влияет на наше цветовосприятие. В нехитром тесте, где нужно было выбрать из трех синих квадратов один другого оттенка реакция русского человека вдвое повышалась, когда «лишний» оттенок явно переходил в «голубую» область — мозг как бы говорил: «Что тут думать, это же голубой, а не синий!» Более глубокий текст показал, что наш мозг действительно советуется с речевым центром, когда речь заходит о цветах.

Где об этом почитать

А. Вежбицкая. Язык, культура, познание
Г. Дойчер. Сквозь зеркало языка