Однажды мне задали вопрос: не потому ли именно в Америке придумали айфон, что английский язык более «логичный»?

Я слегка растерялась. Потому что вот так прям связать строение языка и менталитет — довольно смело. Но вот риальне, а что если? Я начала копать и наткнулась на статью, которую хочу тут пересказать и кое-чем дополнить.

Электроовца из заголовка

Начнем с того, что английский язык — аналитический.

В аналитических языках временны́е и прочие логические связи между словами выражаются с помощью синтаксиса — в предложении строгий порядок слов, активно применяются артикли, служебные слова. Многие слова выступают в языке и как существительное, и как прилагательное, и как глагол. Аффиксов аналитические языки не любят, большая часть слов в них состоит только из корней. К аналитическим языкам, кроме английского, относят, например, голландский и китайский.

В словосочетании the paper book любая перестановка приводит к появлению совершенно нового смысла:
the paper book — бумажная книга (книга на бумажном носителе);
paper the book — заверните (эту) книгу (в бумагу);
book the paper — зарегистрируйте (эту) газету / статью (в картотеке).

paper тут — прилагательное и глагол, и без контекста вообще нельзя указать часть речи и смысл (а изначально это вообще существительное со значением ’бумага’)

В английском языке структурной единицей речи является предложение.

***
Русский язык — синтетический.

В синтетических языках все то же самое выражается с помощью аффиксов и флексий — приставок, суффиксов, окончаний и так далее.

В русском языке чаще всего смысл высказывания от перестановки слов не меняется (интонация и эмоциональный окрас — да):
Дай мне билет!
Билет мне дай!
Билет дай мне!
Слово билет — всегда существительное. Оно превращается в другие части речи только с помощью аффиксации: билетный, обилетить.

В русском языке структурной единицей речи является слово.

***

Вот эта разница в структурных единицах имеет большое значение.

Англоговорящий человек в силу аналитичности языка вынужден сначала полностью продумать предложение и только потом его произнести — он же должен и время определить, и порядок верный выстроить. Англоговорящий слушатель должен сначала полностью воспринять предложение и только потом его интерпретировать.

Русскоговорящие люди могут думать и сразу говорить, обрывать фразы на полуслове, додумывать мысли в процессе говорения — и точно так же по одному слову слушать, расшифровывать, додумывать свое, перебивать и так далее.

Получается, что английский язык расчленяет мышление на порции, дискретизирует его, а русский язык интегрирует, делает мышление более цельным. Это может служить косвенным доводом считать английский язык более «логичным», чем «образный» русский.

Носитель русского языка выражает мысли по ходу думания, по одной детали

Носитель английского сначала продумывает высказывание целиком

***

А теперь вернемся к овцам и мечтам о них.

Аналитические языки похожи на андроидов, потому что в них все чётенько, а синтетические — на людей (которые тоже на первый взгляд нелогичные зверьки).

Синтетизм позволяет упаковать в одном слове всю грамматику и тем самым высказываться свободно, сразу, экономить время и силы на выстраивание целых фраз. Но это же заводит его в ловушку — нужно указывать кучу грамматических индексов в каждой единице речи. Аналитизм заставляет носителей тратить больше времени на обдумывание высказывания, но экономит в итоге языковые средства. То есть плюсы и минусы в каждом случае свои.

Абсолютно аналитических и абсолютно синтетических языков не существует — обычно есть выраженное тяготение к тому или иному строю. Оно определяется с помощью индекса аналитизма: для этого берут фразу и делят число морфем (то есть считают все корни, суффиксы, приставки и так далее) на число слов. Языки с индексом ниже 2 считают аналитическими, выше — синтетическими. (Придумал такую штуку американский лингвист Дж. Гринберг.)

Индекс аналитизма русского языка — около 2,4, английского — где-то 1,7.

На протяжении своей истории почти каждый язык качается от одного полюса к другому. Так что языковые андроиды тоже люди и вполне себе могут мечтать об электроовцах. Наверное.

Некоторые люди видят цифры или буквы в определенных цветах или испытывают определенные эмоции, когда касаются каких-то предметов. То есть для человека семерка всегда красная, а буква Б — синяя, он радуется от шелковой блузы и злится от шерстяных носков. Это явление называется синестезией. Синестетами, например, были Набоков, Кандинский, Поллок и Лист.

Кандинский, композиция X

У Набокова в автобиографическом романе «Память, говори» читаем:

Долгое a английского алфавита (речь пойдет только о нем, если не оговорю иного) имеет у меня оттенок выдержанной древесины, меж тем как французское а отдает лаковым черным деревом. В эту черную группу входят крепкое g (вулканизированная резина) и r (запачканный складчатый лоскут). Овсяное n, вермишельное l и оправленное в слоновую кость ручное зеркальце о отвечают за белесоватость. Французское on, которое вижу как напряженную поверхность спиртного в наполненной до краев маленькой стопочке, кажется мне загадочным. Переходя к синей группе, находим стальную x, грозовую тучу z и черничную k. Поскольку между звуком и формой существует тонкая связь, я вижу q более бурой, чем k, между тем как s представляется не поголубевшим с, но удивительной смесью лазури и жемчуга. Соседствующие оттенки не смешиваются, а дифтонги своих, особых цветов не имеют, если только в каком-то другом языке их не представляет отдельная буква (так, пушисто серая, трехстебельковая русская буква, заменяющая английское sh, столь же древняя, как шелест нильского тростника, воздействует на ее английское представление).

Спешу закончить список, пока меня не перебили. В зеленой группе имеются ольховое f, незрелое яблоко р и фисташковое t. Зелень более тусклая в сочетании с фиалковым — вот лучшее, что могу придумать для w. Желтая включает разнообразные е да i, сливочное d, ярко-золотистое y и u, чье алфавитное значение я могу выразить лишь словами «медь с оливковым отливом». В группе бурой содержится густой каучуковый тон мягкого g, чуть более бледное j и h — коричнево-желтый шнурок от ботинка. Наконец, среди красных, b имеет оттенок, который живописцы зовут жженой охрой, m — как складка розоватой фланели, и я все-таки нашел ныне совершенное соответствие v — «розовый кварц» в «Словаре красок» Мерца и Поля.

Кандинский, композиция IX

Франц Лист, будучи капельмейстером в Веймаре, удивлял оркестр своими требованиями:

Господа, немного синее, пожалуйста! Данная нота требует этого!
Прошу вас темно-лиловый, я вас уверяю! Не так розово!

Эти люди не сумасшедшие, просто их мозг по-особому устроен. Ученые выяснили, что у синестетов активны нейронные связи, которые у обычных людей бездействуют, например между зрительным и слуховым центрами, осязательным и эмоциональным. Для синестетов далекие друг от друга в обычном представлении вещи имеют много общего. Похожий эффект наблюдается у творческих людей: поэтов, художников, музыкантов — они видят и создают емкие красивые образы, умеют находить неожиданные взаимосвязи. Поэтому изучение синестезии натолкнуло ученых на путь к разгадке тайны метафоры. Этот привычный художественный прием очень сложен с точки зрения физиологии: часто аналогии и связи находятся там, где их быть не должно — но читатели, зрители и слушатели соглашаются, и понимают, и чувствуют мысль создателя произведения.

На самом деле все мы в какой-то степени синестеты. Вот простой тест: какая из этих фигур называется кики, а какая — буба?

Ответы совпадают в 95 % случаев

Эта задачка рождает мысль о том, что мы так или иначе связываем визуальные, звуковые и тактильные ощущения — несознательно. Филолог А. П. Журавлев пошел дальше и решил выяснить, какой дополнительный смысл мы улавливаем в звуках русского языка (и буквах русского алфавита).

Для этого придумал эксперимент, в ходе которого ученый произносит звуки и показывает соответствующие им буквы, а участники эксперимента оценивают эти звукобуквы по разнообразным параметрам: хороший — плохой, нежный — грубый, женственный — мужественный, веселый — грустный, безопасный — страшный, величественный — низменный, яркий — тусклый и так далее, всего их 25.

На первый взгляд это все — дикий бред. Тем не менее ответы более 100 тысяч участников во многом совпадали: они, например, считали о более светлым, чем ш.

Потом Журавлев начал высчитывать значения для целых слов по этим параметрам и получил, в частности, такие результаты:

Аккорд — красивый, яркий, громкий.
Барабан — большой, грубый, активный, сильный, громкий.
Милашка — нежный, женственный.
Фырчание — плохой, шероховатый, устрашающий, злой.
Дуб — большой, сильный, красивый, могучий.
Яблоко — хороший, красивый, гладкий, округлый.

Выглядит впечатляюще.

Даже если не закапываться в опыты с числами, а просто понаблюдать за тем, как мы подбираем слова, выясняется любопытное. Мы невольно чувствуем что-то неприятное в слове женщина и часто называем незнакомых особ девушками, независимо от возраста и социального статуса. Или вот юноша — будто женоподобный дохляк, вместо этого мы говорим молодой человек (тоже сомнительное обращение, но другого у нас сейчас и нет).

Кандинский, композиция VIII

Своими экспериментами Журавлев стремился доказать существование фонетической мотивированности.

Мотивированность — это очевидное для носителя языка происхождение слова. Бывает мотивированность словообразовательная: например, при взгляде на слово подоконник мы сразу понимаем, что это некое приспособление, расположенное под окном. Или слово учитель — тот, что учит. Бывает мотивированность семантическая, при которой слово получает новое, переносное значение, но связь с исходным словом все еще ясна: ручка двери, ишачить. Под фонетической мотивированностью понимается связь между звуковой формой слова и его смыслом.

Фонетической мотивированностью, безусловно, обладают звукоподражания: мяукать, гавкать, кукарекать. Но как-то слабо верится, что обычные слова типа дом или забор выглядят так, потому что содержат набор звуков, идеально подходящих под данный смысл.

Однако есть примеры, подтверждающие эту гипотезу. Например, Джон Орр обратил внимание на то, что латинское слово parvus (малый) в романских языках (выросших из латинского) заменилось другими словами, включавшими звук [i]: румынское mic, итальянское piccolo, французское petit. То есть «узкий» звук будто поддерживает небольшой размер предмета. Мы тоже чаще произносим слово маленький, чем малый — первое действительно как-то «меньше» звучит. Или слово огромный действительно будто подтверждает впечатляющий размер предмета.

Темное и тяжелое по Журавлеву слово векша заменилось легким, быстрым и ярким словом белка. Большой сильный аэроплан превратился в быстрый самолет. Но вместе с тем эксперименты Журавлева показали, что герой — это что-то яркое, плохое и низменное, кривляка — что-то подвижное и хорошее, таракан — активное, большое и могучее.

То есть фонетическая мотивированность, если и существует, самостоятельным игроком не является и напрямую на появление и изменение слов не влияет.

Эта область научных изысканий называется фоносемантикой и дает любопытные результаты. К сожалению, стопроцентных подтверждений эти гипотезы не получили и пока так и остаются на периферии серьезной науки.

Где об этом почитать

А. Журавлев. Звук и смысл
В. Левицкий. Фонетическая мотивированность слова / Вопросы языкознания. 1994. Вып. 1
В. Рамачандран. Мозг рассказывает. Что делает нас людьми

Интересно проследить разницу в мировосприятии, когда речь заходит о мыслях, чувствах и эмоциях.

Локализация эмоций

В русском языке разумным центром личности выступает голова: светлая голова, ветер в голове. Эмоциональный центр — сердце: сердце в пятки ушло, в сердцах, сердцем чую, сердиться. Иногда мы чуем нутром или кто-то сидит у нас в печенках. Но так не у всех.

В новогвинейском языке мелпа счастливый звучит как kitim kai (‘хороший живот’), печальный — kitim kit (‘плохой живот’). В удмуртском переживать будет кöт бöрдэ (‘живот плачет’), а прийтись по вкусу — кöтэ кельше (‘в живот нравиться’). В африканском языке догон kindè lògòmò — прийти в ярость (‘дать почувствовать печень’), kindè èllèmò — получить удовольствие (‘подсластить печень’). У англичан читаем be guided by one’s heart not one’s head (‘решать не разумом, а сердцем’), his heart melted with joy (‘у него сердце замерло от радости’), а также to have guts (иметь мужество, буквально ‘иметь кишки’).

Сердце, живот и печень — базовые эмоциональные центры в языках мира. Связь чувств с анатомическими органами легко объяснить с точки зрения физиологии. Когда мы волнуемся, боимся или радуемся, активно работает вегетативная нервная система: сильнее бьется сердце, кровь приливает к лицу, учащается дыхание, руки потеют, ускоряются или наоборот, замедляются, процессы в кишечнике. Это реакции, которые мы не контролируем сознательно. Ярче всего мы ощущаем эффекты в области сердца и живота. (Ни в одном языке мозг центром эмоций не является.) У кого-то определенный внутренний орган вступает единственным центром эмоций, у кого-то (частично видим и у нас) наблюдается разделение обязанностей: например, сердце отвечает за положительные эмоции, а печень — за отрицательные. Но в целом все крутится вокруг сердца, печенки и желудка-кишок.

Эмоциональная лексика

Много интересного выясняется при анализе эмоциональной лексики языка: количества, состава, синтаксической роли.

В английском, например, активных эмоциональных глаголов очень мало, из наиболее употребительных — worry, grieve, pine (чаще в ироничном смысле). Англичане предпочитают be glad, be sad, be angry — пассивные эмоциональные состояния, в которых человек не отдается чувству безраздельно. То есть подумал о чем-то, стал грустным, подумал о другом — все нормально.

Мы же выкладываемся на всю широту души. В русском языке активных эмоциональных глаголов целая куча: радоваться, грустить, волноваться, скучать, злиться, нервничать, возмущаться, восхищаться и так далее. Вербальное выражение чувств для нас — одна из важнейших функций живой речи. Отдельно стоит отметить, что добрая половина русских эмоциональных глаголов — рефлексивные, заканчиваются на -ся. Все эти эмоции возникают как бы сами по себе, независимо от желания человека, но разворачиваются на полную катушку. Это же проявляется в безличных конструкциях мне грустно, завидно, скучно, весело. Будто какая-то сила свыше наваливает на нас грусть или радость, и мы начинаем неистово выражать это чувство.

Мы вообще как-то слабо контролируем свою жизнь и не отвечаем за свои действия. Англичанин говорит I have to do it, I can do that. Мы же чаще говорим мне надо это сделать, мне можно это делать (при наличии параллельных я должен это сделать, я могу это сделать). Нам спится, хочется, работается, верится. Об английском миллионере скажут he succeeded, о русском — у него получилось, как будто это не особо от него зависело.

Очень хорошо этот взгляд на мир как на большого родителя отражается в словах обидеться и обида. Для них нет полных аналогов в других языках: английские to offend, offense, французские offenser, offense, немецкие beleidigen, Beleidigung означают ‘оскорбить, оскорбление’. Обида — это совсем другое. Тут дело не в чести, а в общей справедливости, тут жалость к себе, смешанная с претензией к окружающим.

Но несмотря на некоторую инфантильность и склонность к фатализму, мы в целом неплохие ребята:

Русские по природе своей добросердечны, но чрезвычайно зависимы от устоявшихся социальных привязанностей; они лабильны, — нерациональны, сильны, но вместе с тем недисциплинированы и испытывают потребность подчиняться некоему авторитету.
Клайд Клакхон

Где об этом почитать

А. Вежбицкая. Язык. Культура. Познание
А. Зализняк, И. Левонтина, А. Шмелев. Ключевые идеи русской языковой картины мира / Отечественные записки. 2002. Вып. 3
М. Руссо. Локализация эмоций в языках мира

Связь языка, мышления и мировосприятия — тема сложная и волнующая. Часто можно слышать что-то вроде «немцы такие пунктуальные, потому что у них четкий язык» или «американцы больше продвинулись в информационных технологиях, потому что у них язык логичнее». Я тоже в свое время глубоко закопалась в вопросе и теперь буду постепенно рассказывать о влиянии нашего языка на то, как мы видим мир и как думаем.

Начну с цветовосприятия и цветообозначения.

Прежде всего, понятие цвета есть не во всех языках. Вот слово видеть есть во всех, а цвет — нет. То есть людям во всем мире важно передавать друг другу зрительную информацию вообще, но не для всех важно, какого предмет цвета.

С древних времен жизнь для людей делилась на дни и ночи, поэтому вполне естественно, что во многих языках большую роль играет различие между светлыми и темными цветами. В языке куку яланджи и некоторых других австралийских диалектах вообще только эти два цвета и есть — светлый (bingali) и темный (ngumbu).

В чукотском и беллонезийском три цвета — черный, белый и красный. Черным называют все темное, белым — все белое и яркое, красным — красноватые оттенки.

Красный — цвет крови и огня. Огонь согревал человека с начала времен, и жизнь без него была немыслима. Кровь — горячая сущность жизни, несущая сакральный смысл. В австралийском языке варлпири красный цвет так и называется — yalyu-yalyu, буквально кровь-кровь.

Кадр из мультфильма «Коты-аристократы»

В языке острова Ниас четыре цвета — черный (все темное), белый, красный и желтый. А у туземцев острова Мюррей есть черный, белый, красный, желтый и зеленый, синего цвета нет. (Когда островитян спросили, какого цвета небо, они ответили: golegole — черное. Ясное голубое небо в сознании аборигенов почему-то было похоже на цвет грязной воды.)

Желтый — цвет солнца, зеленый — цвет растений, синий — цвет неба. Естественно, люди называют то, что их окружает. Но почему не всем нужны отдельные цвета, если они явно присутствуют в их жизни? И почему нет языков, в которых был бы черный и, скажем, голубой? Или где кроме черного с белым был бы зеленый? Все это наводит на мысль, что называние цветов в языке как-то связано с их порядком в спектре.

Так же подумал в конце XIX века филолог Лазарь Гейгер. Он занимался ведическими поэмами и выяснил любопытное: гимны переполнены изображениями небес — рассветы и закаты, сверкание молний, темные тучи. Но прочитав даже все эти поэмы, мы не узнаем, что небо синее. Не находится синих небес и в библейских сказаниях.

К этим исследованиям Гейгера подтолкнула работа другого увлеченного человека — Уильяма Гладстона. Он изучил поэмы Гомера и поразился цветовым обозначениям. Там есть «виноцветное» море и быки, «фиолетовые» овцы, «зеленый» мед и лица. По легенде Гомер был слепым, но остальные греки слепыми-то не были! Подсказали бы поэту, что что-то не то он насочинял.

И Гейгер решил, что во времена Гомера люди просто не различали цвета, как это умеем мы сейчас. Ему вторил офтальмолог Гуго Магнус, который выдвинул теорию о том, что глаз человека постепенно эволюционировал и учился видеть сначала самые яркие цвета, красный и оранжевый, потом менее яркие желтый и зеленый — и так до конца радуги. И современники Гомера еще имели «сумеречное» зрение — то есть видели мир таким, каким он нам кажется вечером.

Мы видим разные цвета, потому что на сетчатке у нас есть особые клетки — колбочки. Колбочки бывают трех типов — каждый чувствителен к волнам определенной длины. Сами клетки только поглощают фотоны определенного участка спектра, а информация о цвете формируется уже в мозге. Палочки — клетки для ночного зрения. Они ловят очень слабые световые волны, но механизмом цветоразличения не обладают. Поэтому в сумерках нам все видится серым.

Гладстон полагал, что, с развитием изобразительного искусства и усовершенствованием красителей глаз тренировался и так мало-помалу научился различать все оттенки спектра. Поэтому и в языках нецивилизованных туземцев может не быть каких-то цветов.

Но тут нашлось два существенных противоречия: во-первых, оказалось, что у древних египтян, которые жили задолго до Гомера, был очень насыщенный словарь синего, а во вторых, при раскопках в Микенах обнаружили множество драгоценных камней — лазуритов. Лазурит синий и непрозрачный, и вряд ли греческие цари дорожили бы им так, если бы не видели его роскошный цвет — камень был бы похож на простую гальку. Кроме того, для эволюции глаза пара-тройка тысячелетий — срок очень маленький.

Теория эволюции цветного зрения через тренировку звучала, конечно, нелепо. Но другого объяснения «виноцветным» овцам и прочему долго найти не могли.

В какой-то момент ученые всерьез взялись за дело: стали проводить эксперименты и ездить в экспедиции, собирали языковой материал. Выяснилось интересное: даже если цветовой словарь какого-либо языка был очень ограничен, его носители без труда проходили цветовой тест: разбирали по парам шерстяные нитки определенных оттенков. То есть со зрением у них все было в порядке. А когда туземцев спрашивали, почему же у них нет названий каких-то цветов, они смеялись — какая глупость! Зачем нужны отдельные слова для таких оттенков?

В 1969 году лингвисты Брент Берлин и Пол Кей выпустили книжку, в которой доказывалось, что названия цветов в языках действительно появляются в том же порядке, в каком они следуют в спектре. Более того, они выяснили что народы делят спектр на цвета по схожим принципам: например, относят светло-оранжевый оттенок к желтому, бирюзовый — к голубому и так далее. И кроме того, установили, что существуют цветовые «фокусы» — «идеальные» оттенки для названий цветов, очень схожие в совершенно разных языках. Это был прорыв.

Таким образом, стало понятно, что цветоназывание явно завязано на цветовосприятии. Мы сначала даем имена цветам с наибольшей длиной волны, будто раньше их замечаем. И постепенно двигаемся по спектру от красного к фиолетовому.

Но помимо физиологии, с цветоназыванием связаны и сложившиеся культурные особенности. Синий и голубой отстоят друг от друга на спектральной линейке так же, как синий и зеленый. При этом в русском есть синий и голубой, а в английском один blue. А японскому aoi соответствуют оттенки и синего, и зеленого (поэтому в Японии необычный разрешающий сигнал светофора).

Мы делим спектр и даем названия его участкам немного по-разному. И это влияет на наше цветовосприятие. В нехитром тесте, где нужно было выбрать из трех синих квадратов один другого оттенка реакция русского человека вдвое повышалась, когда «лишний» оттенок явно переходил в «голубую» область — мозг как бы говорил: «Что тут думать, это же голубой, а не синий!» Более глубокий текст показал, что наш мозг действительно советуется с речевым центром, когда речь заходит о цветах.

Где об этом почитать

А. Вежбицкая. Язык, культура, познание
Г. Дойчер. Сквозь зеркало языка