Наткнулась на интересную штуку в начале лета, а потом еще в Людвигочатике меня об этом спросили. Наконец руки дошли рассказать о любопытном эффекте «Лорел — Йенни».

Итак, в интернете появилась трехсекундная запись, на которой мужчина произносит одно слово. Половина народу слышит слово как Lorel, а вторая половина — как Yenny. (История с бело-золотым и синим платьем повторяется.)

Рассказываю, почему так происходит.

Каждый звук языка, который мы произносим, прежде всего является колебанием воздуха, как и любой другой звук (долгий «донннн» от удара металлической палкой по трубе или противный скрежет, когда вот гвоздем по стеклу). Воздух выталкивается из легких и проходит через речевой тракт — это все полезное для речепроизводства, что есть у нас в горле и во рту. Для разных звуков мы меняем форму горла, используем язык, смыкаем губы, прижимаем губы к зубам и делаем еще много всякого. По дороге иногда добавляется тон (то есть голос — у гласных он есть и у звонких согласных).

Все эти штуки влияют на физические свойства звука. Чтобы ясно их представить, звук переводят в визуальное изображение и получают веселые картинки — спектрограммы. На них обычно видны форманты — резонансные частоты, наиболее сильные для речевого тракта данной формы. Идет звук с определенными частотами из легких, гортань начинает колебаться. Совпадающие частоты усиливаются, получается резонанс — готова форманта. Форманты на спектрограммах — очевидные такие полоски. Они нумеруются от самой нижней вверх — первая, вторая, третья и так далее.

Так вот, наш мозг отличает один звук от другого в том числе по формантным частотам.

Форманты на спектрограмме похожи на перекладины шведской стенки. Даже если на двух стенках перекладины располагаются на разной высоте, отличить одну от другой бывает сложно

Но засада в том, что у некоторых звуков эти отличительные признаки, форманты, очень похожи. Например, [l] и [j] имеют третью форманту в районе 2500 Гц, а вторую — где-то около 700 Гц или ниже. У [o] и [e] высота формант разная (400 и 800 Гц против 400 и 1800 Гц), но она может меняться из-за того, что в речи мы произносим звуки слитно. Это называется коартикуляцией. Из-за коартикуляции форманты могут сливаться, съезжать — и то, как воспримет звук наш мозг, зависит от того, какие форманты он посчитает первой и второй. Так же похожи звуки, обозначаемые r и n. Первый — не согласный, а особый американский [o] с дополнительной артикуляцией, [n] — носовой, тоже близкий к гласным звук. А с [i] та же история, что и с [l] и [j].

Как это выглядит на реальных спектрограммах для Lorel и Yenny

То, как мы слышим это слово, зависит от тренировки слуха (в распознавании разных частот) и особенностей восприятия звуков мозгом (перцепции). Можно потренировать слух и научиться управлять слуховым восприятием (реально работает!).

Также спасибо за материал N + 1.

Есть две точки зрения на то, как дети усваивают родной язык.

Одни ученые считают, что владение языком — врожденное свойство. То есть в каждого младенца генетически заложена лингвистическая программа, которая активируется при столкновении с конкретным языком — русским, английским или китайским. И из такого протолингвотеста лепится язык. Так думают генеративисты.

Другие ученые полагают, что мы планомерно и мучительно обучаемся языку, повторяя слова за родителями и наблюдая, как мама с папой на это реагируют. Так считают функционалисты.

Современная наука склоняется к тому, что истина где-то посередине. Уже найдены гены, частично отвечающие за языковую способность, FOX P2 например. Абсолютно все дети, в том числе дети глухих родителей, гулят во младенчестве. А вот лепечут не все — и тут наглядно прослеживается влияние социума.

Многих бесит, когда родители сюсюкают с детьми. Вот это всё: «А кто это у нас тут такой большой? А чьи это глазки? Машенькины глазки». Это сюсюканье по-научному зовется речь, обращенная к ребенку — РОР. Эта самая РОР на самом деле важна и нужна. Для РОР характерны повышение тона голоса, богатый интонационный рисунок, общая музыкальность высказываний — ребенок улавливает всё это в потоке звуков и сразу понимает, что говорят именно с ним. Ему хочется повторять эти прикольные звуки, подражать взрослому, играть с ним — говорить по очереди.

Музыкальная РОР помогает передать ребенку настроение взрослого и успокоить его. В древности умение заставить младенца вовремя замолчать спасало жизнь всему племени, да и сейчас спасает и ребенка, и маму от гнева соседей по самолету.

Интонационный и ритмический рисунки дети умеют считывать с рождения. Например, французские новорожденные плачут с повышением тона и громкости, а немецкие — по нисходящей. Причем, эти музыкальные рисунки дети услышали и запомнили еще в утробе матери.

В РОР активно выражены формантные частоты, которыми различаются гласные звуки. Поэтому дети по всему миру начинают говорить именно с гласных. Затем следуют простые губные звуки — [п], [б], [м]. Недаром первые слова как минимум европейских и американских младенцев — мама и папа. Согласно Якобсону, дети усваивают звуки языка от универсальных к идиоэтническим — от тех, что есть во всех языках к особым звукам родного языка. Поэтому русскоязычным детям долго не дается дрожащий [р], не сразу получаются аффрикаты [ч], [ц].

Любопытно, что некоторые дети стремятся точно воспроизвести звуки, в другие ритмический рисунок слова. Так вместо котенок первые могут сказать тё, а вторые — тё-тё-тё.

Еще в РОР есть клевая штука, которая тоже очень нравится детям — редупликация, то есть повторения. Все эти вжик-вжик, бах-бах, ля-ля, баю-бай и прочие мяу-мяу. Редупликации намекают ребенку, что у слов есть определенная структура, то есть они делятся на составные части.

Уменьшительные слова, диминутивы, тоже используются не просто для мимими — они сильно упрощают грамматику. Благодаря диминутивам, например, исчезает непродуктивное третье склонение: вместо мыши, например, теперь простая мышка. Слова мужского рода становятся похожи друг на друга и тоже проще склоняются: столик, планшетик, зайчик — все они оканчиваются на -к. Интересно, что дети начинают использовать все склонения сразу — после фазы застывших форм.

Дети осваивают грамматику поразительно быстро и точно. И сразу начинают строить слова по усвоенным моделям — часто неправильно, потому что знают только систему, а не норму. (Это явление прекрасно показано в одной из самых крутых книжек о детской речи — «От двух до пяти» К. И. Чуковского.) Подробнее об этом как-нибудь потом.

Некоторые люди видят цифры или буквы в определенных цветах или испытывают определенные эмоции, когда касаются каких-то предметов. То есть для человека семерка всегда красная, а буква Б — синяя, он радуется от шелковой блузы и злится от шерстяных носков. Это явление называется синестезией. Синестетами, например, были Набоков, Кандинский, Поллок и Лист.

Кандинский, композиция X

У Набокова в автобиографическом романе «Память, говори» читаем:

Долгое a английского алфавита (речь пойдет только о нем, если не оговорю иного) имеет у меня оттенок выдержанной древесины, меж тем как французское а отдает лаковым черным деревом. В эту черную группу входят крепкое g (вулканизированная резина) и r (запачканный складчатый лоскут). Овсяное n, вермишельное l и оправленное в слоновую кость ручное зеркальце о отвечают за белесоватость. Французское on, которое вижу как напряженную поверхность спиртного в наполненной до краев маленькой стопочке, кажется мне загадочным. Переходя к синей группе, находим стальную x, грозовую тучу z и черничную k. Поскольку между звуком и формой существует тонкая связь, я вижу q более бурой, чем k, между тем как s представляется не поголубевшим с, но удивительной смесью лазури и жемчуга. Соседствующие оттенки не смешиваются, а дифтонги своих, особых цветов не имеют, если только в каком-то другом языке их не представляет отдельная буква (так, пушисто серая, трехстебельковая русская буква, заменяющая английское sh, столь же древняя, как шелест нильского тростника, воздействует на ее английское представление).

Спешу закончить список, пока меня не перебили. В зеленой группе имеются ольховое f, незрелое яблоко р и фисташковое t. Зелень более тусклая в сочетании с фиалковым — вот лучшее, что могу придумать для w. Желтая включает разнообразные е да i, сливочное d, ярко-золотистое y и u, чье алфавитное значение я могу выразить лишь словами «медь с оливковым отливом». В группе бурой содержится густой каучуковый тон мягкого g, чуть более бледное j и h — коричнево-желтый шнурок от ботинка. Наконец, среди красных, b имеет оттенок, который живописцы зовут жженой охрой, m — как складка розоватой фланели, и я все-таки нашел ныне совершенное соответствие v — «розовый кварц» в «Словаре красок» Мерца и Поля.

Кандинский, композиция IX

Франц Лист, будучи капельмейстером в Веймаре, удивлял оркестр своими требованиями:

Господа, немного синее, пожалуйста! Данная нота требует этого!
Прошу вас темно-лиловый, я вас уверяю! Не так розово!

Эти люди не сумасшедшие, просто их мозг по-особому устроен. Ученые выяснили, что у синестетов активны нейронные связи, которые у обычных людей бездействуют, например между зрительным и слуховым центрами, осязательным и эмоциональным. Для синестетов далекие друг от друга в обычном представлении вещи имеют много общего. Похожий эффект наблюдается у творческих людей: поэтов, художников, музыкантов — они видят и создают емкие красивые образы, умеют находить неожиданные взаимосвязи. Поэтому изучение синестезии натолкнуло ученых на путь к разгадке тайны метафоры. Этот привычный художественный прием очень сложен с точки зрения физиологии: часто аналогии и связи находятся там, где их быть не должно — но читатели, зрители и слушатели соглашаются, и понимают, и чувствуют мысль создателя произведения.

На самом деле все мы в какой-то степени синестеты. Вот простой тест: какая из этих фигур называется кики, а какая — буба?

Ответы совпадают в 95 % случаев

Эта задачка рождает мысль о том, что мы так или иначе связываем визуальные, звуковые и тактильные ощущения — несознательно. Филолог А. П. Журавлев пошел дальше и решил выяснить, какой дополнительный смысл мы улавливаем в звуках русского языка (и буквах русского алфавита).

Для этого придумал эксперимент, в ходе которого ученый произносит звуки и показывает соответствующие им буквы, а участники эксперимента оценивают эти звукобуквы по разнообразным параметрам: хороший — плохой, нежный — грубый, женственный — мужественный, веселый — грустный, безопасный — страшный, величественный — низменный, яркий — тусклый и так далее, всего их 25.

На первый взгляд это все — дикий бред. Тем не менее ответы более 100 тысяч участников во многом совпадали: они, например, считали о более светлым, чем ш.

Потом Журавлев начал высчитывать значения для целых слов по этим параметрам и получил, в частности, такие результаты:

Аккорд — красивый, яркий, громкий.
Барабан — большой, грубый, активный, сильный, громкий.
Милашка — нежный, женственный.
Фырчание — плохой, шероховатый, устрашающий, злой.
Дуб — большой, сильный, красивый, могучий.
Яблоко — хороший, красивый, гладкий, округлый.

Выглядит впечатляюще.

Даже если не закапываться в опыты с числами, а просто понаблюдать за тем, как мы подбираем слова, выясняется любопытное. Мы невольно чувствуем что-то неприятное в слове женщина и часто называем незнакомых особ девушками, независимо от возраста и социального статуса. Или вот юноша — будто женоподобный дохляк, вместо этого мы говорим молодой человек (тоже сомнительное обращение, но другого у нас сейчас и нет).

Кандинский, композиция VIII

Своими экспериментами Журавлев стремился доказать существование фонетической мотивированности.

Мотивированность — это очевидное для носителя языка происхождение слова. Бывает мотивированность словообразовательная: например, при взгляде на слово подоконник мы сразу понимаем, что это некое приспособление, расположенное под окном. Или слово учитель — тот, что учит. Бывает мотивированность семантическая, при которой слово получает новое, переносное значение, но связь с исходным словом все еще ясна: ручка двери, ишачить. Под фонетической мотивированностью понимается связь между звуковой формой слова и его смыслом.

Фонетической мотивированностью, безусловно, обладают звукоподражания: мяукать, гавкать, кукарекать. Но как-то слабо верится, что обычные слова типа дом или забор выглядят так, потому что содержат набор звуков, идеально подходящих под данный смысл.

Однако есть примеры, подтверждающие эту гипотезу. Например, Джон Орр обратил внимание на то, что латинское слово parvus (малый) в романских языках (выросших из латинского) заменилось другими словами, включавшими звук [i]: румынское mic, итальянское piccolo, французское petit. То есть «узкий» звук будто поддерживает небольшой размер предмета. Мы тоже чаще произносим слово маленький, чем малый — первое действительно как-то «меньше» звучит. Или слово огромный действительно будто подтверждает впечатляющий размер предмета.

Темное и тяжелое по Журавлеву слово векша заменилось легким, быстрым и ярким словом белка. Большой сильный аэроплан превратился в быстрый самолет. Но вместе с тем эксперименты Журавлева показали, что герой — это что-то яркое, плохое и низменное, кривляка — что-то подвижное и хорошее, таракан — активное, большое и могучее.

То есть фонетическая мотивированность, если и существует, самостоятельным игроком не является и напрямую на появление и изменение слов не влияет.

Эта область научных изысканий называется фоносемантикой и дает любопытные результаты. К сожалению, стопроцентных подтверждений эти гипотезы не получили и пока так и остаются на периферии серьезной науки.

Где об этом почитать

А. Журавлев. Звук и смысл
В. Левицкий. Фонетическая мотивированность слова / Вопросы языкознания. 1994. Вып. 1
В. Рамачандран. Мозг рассказывает. Что делает нас людьми

Немного о фонетике разных языков расскажу.

Когда мы учим иностранный язык и еще не слишком в этом продвинулись, мы говорим с акцентом, то есть «как-то не так» на слух носителя языка. Это происходит из-за разницы фонетических систем (набора звуков в языках) и артикуляционной базы (того, как именно мы эти звуки произносим).

При изучении иностранного языка, например английского, мы много внимания уделяем «чужим» звукам, которых даже приблизительно нет в нашем языке, и намного меньше — похожим на наши. Поэтому обычно в русских школах ученики прекрасно произносят заднеязычный [ŋ], межзубный [θ] и аппроксимант [w], а с другими звуками — полная беда.

Например, английские [p], [t], [k] произносятся с придыханием, особенно сильным перед ударным гласным. Ощутимый воздушный толчок прям должен быть. А звонкие [b], [d], [g] придыхания не имеют. Это важная характеристика звука для англичанина, важнее глухости-звонкости даже.

Л. Г. Джоунз проводил эксперимент: он записывал на ленту звуки [p], [t], [k], а затем отрезал эту самую придыхательную часть. И англичане слышали в записи [b], [d], [g], а славяне — по-прежнему [p], [t], [k], потому что у нас глухость-звонкость на первом месте, а что там за пыхтение в начале, нас не волнует.
(Подробнее об этом см. Якобсон Р.,Фант Г. М. и Халле М. Введение в анализ речи Новое в лингвистике. — М ., 1962. — вып. 2. — С. 173—230)

И та же история с краткими-долгими гласными, твердостью-мягкостью согласных. Казалось бы, тут [a] и там [a], тут [l] и там [l], а на деле они разные. На эти нюансы стоит обращать внимание — именно они формируют акцент (а в ряде случаев вообще искажают смысл высказывания).

И любопытное про русскую фонетику добавлю. Мы иногда произносим звуки, которых, как нам кажется, в русском языке быть не может. Тем не менее у нас вполне себе есть «инговый» [ŋ] (функция), и звук, похожий на английский [w] (травмпункт), и даже звук [γ], характерный для южнорусских говоров, (их дом).

Ок, важно писать без ошибок, но как это сделать?

Есть простой давно известный способ — много читать с детства. Это правда работает и очень эффективно, но только для тех, у кого хорошая зрительная память. Никакой врожденной грамотности не существует — просто у некоторых людей получается визуально запоминать слова и потом писать их так же. Но даже при отличной зрительной памяти невозможно в каждом конкретном случае точно сказать без правил, пишется ли в слове одна или две н, пишется ли приставка не- слитно или раздельно.

Правила нужны, но, чтобы их понимать, приходится учить теорию. Все эти типы склонений, части речи, залоги, виды и так далее. Без фонетики нельзя понять правило про чередование приставок без- / бес-, без спряжений глагола не написать правильный суффикс в причастии.

Наше письмо — особого типа, без знания теории нельзя научиться грамотно писать по-русски. По-белорусски, например, можно, а по-русски нельзя.

В белорусском языке тип письма — фонетический. Проще говоря — пишу как слышу. В русском языке так не получится, потому что у нас письмо — фонемное (точнее, морфологическое и отчасти традиционное, но это уже вопросы теории и другая тема). Слова могут писаться десятками разных способов, а звучать одинаково:

шлябб, шляп, шльап
малако, молако
ращитать, россчитать, расчетать, рыщитать, рощетать

Если мы будем писать как хотим, люди будут тратить на прочтение писем целые дни, потому что человеческий глаз привык выцеплять из ряда букв знакомые сочетания. Мы быстро читаем именно благодаря тому, что не читаем, а узнаем слова (поэтому мы часто делаем опечатки и не замечаем их).

Попробуйте прочитать фразу в такой упрощенной транскрипции:

Фчира выхадьа из афтобуса йа вдрук абнаружыл, што из маиво рюгзака ищщезла калбаса

В этом ряду букв глаз не может найти знакомых сочетаний и продирается сквозь значки как в первый раз, как ребенок, когда он только-только учится читать.

Мы говорим и пишем по-разному, потому что в русском языке многие звуки произносятся по-разному в разных положениях. То есть произношение гласных зависит от ударения. А произношение согласных — от окружения.

Сравните, как произносится звук, записанный буквой г, в этих словах:

друга — друг

И как произносится звук, записанный буквой о, в этих:

вода — во́ды — водолаз

Независимо от произношения, мы пишем один корень в разных словах одинаково, чтобы смысл всегда на письме угадывался. Во втором примере все три слова, очевидно, связаны с водой.

Но не только для этого используется теория. Она еще помогает, как это ни удивительно звучит, учить иностранные языки.

Вы начинаете иметь представление о системе собственного языка. И при изучении других языков накладываете их систему на свою. Сравниваете. Если бы вы не имели никакого представления о времени, вам было бы очень сложно понять, что такое перфект или паст перфект. Несмотря на то, что в русском языке временная система достаточно проста, это вам помогает. Тем более вам помогает падежная система при изучении, например, немецкого.

Где об этом почитать

М. Панов. И все-таки она хорошая! Рассказ о русской орфографии